Вехи жизни
Приблизительным временем рождения Кясу Ханса считают 1665 год (по мнению Аугуста Анниста временной промежуток 1665–1670). Данных о его жизни очень мало. Скорее всего, он родился на хуторе Кясу в деревне Тейлма улилаского уезда прихода Пухья (сейчас уезд Пухья) в Тартумаа (Ливония). Вероятно, отца Ханса звали Пееп (Пебо) или Мярт. Имя матери неизвестно.
Нет никаких точных данных об образовании Кясу Ханса. Оглядываясь назад на его деятельность в качестве кистера в Пухья, Ханса охарактеризовали как «необученного, но умелого и умного, уважаемого приходом человека», но все-таки предполагается, что Ханс, наряду со службой зарабатывающий и уроками, принадлежал в своей молодости к тем 160 деревенским ребятам, которые занимались в семинарии Бенгта Готфрида Форселиуса, существовавшей в 1684–1688 гг. в имении Пиископи (Bischofshof) недалеко от Тарту (Dorpat). Так что, может быть, Кясу Ханс был воспитанником Форселиуса. В таком случае он учился хотя бы два года, так как именно столько длился курс в семинарии. В любом случае Кясу Ханс принадлежал к раннему слою эстонской крестьянской интеллигенции.
На некоторую системность образования Кясу Ханса указывает, по крайней мере, орфография его текстов, во многом опирающаяся на реформу правописания Форселиуса, как и использование иностранных слов (Tyran, Prowesri, Aszesri, Margret Päiwal, Reval, Pernau и т.д.) в его известной жалобной песне 1708 года „Oh! ma waene Tarto Liin ...“ – произведении, которым он вписал себя в историю эстонской литературы.
Во всяком случае точно известно, что Кясу Ханс работал в 1701–1708 гг. кистером и учителем в Пухья (Kawelecht). К этому времени относится и его участие в противостоянии пухьяских крестьян сборщикам продовольствия из шведской армии в начале 1703 года – эпизод времен Северной войны, копию протокола которого обнаружили лишь в 1965 году. Хотя копия не сохранилась полностью, можно сказать, что Кясу Ханс играл наряду с местным пастором Кеником Кениксоном значительную роль и в возбуждении протеста крестьян, и в схватке с требовавшими для армии сена военными, произошедшей, очевидно, у дома кистера.
Так как неизвестно, являются ли Кясу Ханс и Мярди Ханс – такое имя носил кистер, работавший в Пухья с 1710 года, одним и самым лицом, то нельзя с уверенностью сказать, когда Кясу Ханс умер. Если это одно лицо, то, скорее всего, он умер в 1734 году или немного после этого, так как именно в 1734 году кистером стал сын Мярди Ханса Самуэль Клоккар. Если же это был его тезка, то, очевидно, Кясу Ханс умер уже в 1715 году в сравнительном молодом возрасте, может быть, от болезни или в результате несчастного случая.
Один или два Ханса
Мнения исследователей литературы по вопросу двух Хансов разделились. Аарне Винкель считал вероятным, что мы имеем дело с двумя разными людьми, Аугуст Аннист же находил, что идентичность Хансов «возможна в такой степени, как и противоположное предположение». Да и первый основательный исследователь Кясу Ханса Фридрих Бидеманн-младший, чьи опубликованные в 1902 году результаты исследований впоследствии удалось в значительной степени дополнить, полагал вероятным, что Кясу Ханс и Мярди Ханс являются одним и тем же лицом.
Из представления об идентичности пухьяских кистеров Хансов исходил, в конце концов, и Фридеберт Туглас в своей новелле „Käsu Hansu noorus“ («Молодость Кясу Ханса», 1942, публикация 1966), и Герберт Салу в романе „Surmatrummid ja pajupill“ («Барабаны смерти и ивовая дудочка», 1953). Туглас, согласно которому Ханс родился в день большого поста (т.е. в трехдневный день сразу после масленицы) 1670 года, объясняет имя Мярди Ханса тем, что Ханс вырос после ранней смерти родителей у дяди Кясу Мярта, мясника из Соова (теперь Анникору). В романе Салу Мярт является отцом Ханса. В романе Салу Ханс родился в 30 ноября 1674 года.
В обоих случаях мы имеем дело с художественным вымыслом писателей, но надо отметить, что идентичность Кясу и Мярди Хансов или их неидетичность согласно нынешним источникам является более или менее вопросом веры – точно также как и вопрос, был ли отцом веком раньше жившего хрониста и таллинского пастора Бальтазара Руссова кучер эстонского происхождения Симон Рисса, как утверждает на основании гипотезы историка Пауля Йохансена Яан Кросс в своем романе «Между тремя поветриями» (1970–1980), или нет. Во всяком случае, нет ничего такого, чтобы говорило бы напрямую против идентичности Хансов. А в пользу ее говорит достаточное количество, используя слова Кросса, «возможных фактов»: психологическая похожесть Хансов (известное своеволие), общее место рождения (уезд Улила, предполагаются и тесные связи с деревней Соова и находящейся там мельницей), неразличимость их в будущих воспоминаниях и отрывочность пухьяской церковной книги как основного биографического источника во время Северной войны. Для разрешения проблемы Аугуст Аннист предложил гипотезу, что Мярди Ханс мог быть и сыном Кясу Ханса.
Из-за этой неразберихи с идентичностью нельзя сказать ничего точного и о браке и детях Кясу Ханса. Предполагая, что Мярди Ханс это только позднее написание имени Кясу Ханса, в котором Мярт, может быть, намекает на свое отчество (и тогда бы имя полностью звучало как Кясу Мярди Ханс), можно сказать, что у него с женой Мадли было трое детей: крещенный в 1717 году сын Самэуль и дочери Маргрет и Ева, вероятно, рожденные в 1700–1713 гг. Помимо них в семье рос приемный сын Яан (Иоганн), который предположительно родился около 1700 года (крещен в 1714 году).
Кистером Пухья служил и сын Самуэль (с 1734 года), носивший фамилию Клоккар (в ее основе лежит шведское слово klockare, означавшее кистера; целых три пухьяских пастора один за другим были в конце 17 и начале 18 вв. шведами), и его сын, предполагаемый внук Кясу Ханса Мартин (Мярт) Филипп Клоккар (с 1766 года после смерти отца). Согласно воспоминаниям представители семьи Кясу Ханса работали на должностях кистера и учителя в целых пяти поколениях. Семья кистера при этом онемечилась: уже после смерти Самуэля Клоккара занесли в регистр немецких прихожан.
Жизнь в Пухья в качестве кистера и учителя
Большую часть времен Северной войны приход Пухья был без пастора. Занявший эту должность в 1700 году Кеник Кениксон отправился в 1705 году в ссылку в Пярну (Pärnu). Нового пастора (Эрика Каделина) пухьяские крестьяне получили только в 1716 году. В промежуточное время служить в Пухья иногда приезжали пасторы соседних приходов (например, возвратившийся в 1712 году назад из ссылки в Москву в Ливонию Иоганн Аренс, человек скандальной известности и без пасторского образования, который в первую очередь обслуживал приходы Тарту и Ныо (Nüggen)).
За эти одиннадцать лет заботы о церкви и приходе неизбежно ложились большей частью на плечи кистера. Полагая, что Кясу Ханс действительно работал там все эти годы кистером, надо отметить, что его самомнение должно было обязательно подняться – и этим бы объяснилось недовольство позднейшего пастора Пухья Мартина Иоганна Рота (в Пухья с 1721 года), что кистер проводил без его разрешения обряд крещения, то есть, занимался самодеятельностью. Сохранившееся письмо, которое Кясу Ханс отослал 14 февраля 1706 года находящемуся в военном плену в Пярну пухьяскому пастору Кениксону, вероятнее всего, своему ровеснику, тоже оставляет об автора впечатление как о решительном человеке, который решает в военные времена приходские дела (призывает прихожан собрать деньги на вино для причащения и собирается сам отправиться за ним в Пярну; покупка вина в находившимся рядом Тарту была во время русской оккупации невозможной) и беспокоится, например, об участи фруктового сада церковного имения.
Кистер Кясу Ханс содержал в Пухья и школу. Так как тогда школьного здания в Пухья не было (и еще в 1750 году пухьяская школа находилась в маленьком помещении амбара), то уроки должны были происходить у самого кистера. Аугуст Аннист предполагал, что Кясу Ханс работал в Пухья уже с 1688 года, будучи еще очень молодым при вступлении в должность. В таком случае он мог соприкоснуться по работе и с каким-нибудь большим представителем эстонской литературы того времени, обязательно – с Адрианом Виргиниусом, который работал пастором в Пухья в 1686–1694 гг.
Жалобная песня
В историю эстонской литературы Кясу Ханс вошел только одним произведением. Это написанная на южноэстонском языке (тартуский диалект) жалобная песня „Oh! ma waene Tarto Liin ...“ («Ох, я бедный город Тарту»), состоящая из 32 строф и 256 стихов, где персофицированный Тарту, с которым уподобляет себя автор, жалуется на свою печальную участь в Северной войне: ссылку всех городской жителей на поселение в Россию и полное уничтожение города русскими войсками, противопоставляя этому замечательную и зажиточную жизнь города до войны, но и заносчивость и другие грехи, которые будто бы были наказанием Господа и причиной постигшей город катастрофы.
В конце жалобной песни Таллин (Reval), Пярну и Рига (Riga) увещеваются взять случившееся с Тарту на заметку, чтобы не закончить свое существование таким уже образом („Kiwwi Unnik ma olle siin ...“). В обращении к другим ливонским городам, которых называют братьями („Oh! Olless mul se ön weel,/ Kui teil' om, mo Welli nüüd ...“), раскрывается патриотическая позиция автора. Факт написания произведения селянином эстонского происхождения указывает на исключительность этого случая – трагическая судьба Тарту никого не оставила в Ливонии равнодушным. Аугуст Аннист догадывался об ощущении в тексте внесословного объединения ливонцев перед лицом несправедливости.
В жалобной песне указан и точное число разрушения Тарту: „Anno Tuhhat seitse Sadda/ Päle Kattessa sündi sedda,/ Ötse Margret Päival siin/ Sai ma hukka Tarto-Liin.“ Действительно, именно 12 июня 1708 года русские войска начали систематично взрывать и поджигать уже освобожденный от жителей город, что завершилось 17 июля. В этой датировке в 28 строфе видели и стремления реализации Кясу Ханса как хрониста.
Жалобная песнь была написана, вероятно, в 1708 году, но появилась в первый раз в печати только через двести лет – в 1903 году. Оригинал произведения к тому времени уже потерялся, текст циркулировал в рукописных списках и, по крайней мере, в образе многих (сокращенных) вариантов и устно. Жалобная песня сохранилась в восьми рукописях.
Самый известный канонический текстуальный вариант песни относится к на сей день самой древней и считающейся достоверной копии из метрической книги тартуской Яановской церкви. Ее записал Иоганн Генрих Гротьян, который был до репрессии 1708 года дьяконом тартуской Яановской церкви и одновременно первым жителем Тарту, которому новые хозяева дали разрешение вернуться в Тарту назад. На родину Гротьян вернулся летом 1714 года и в том же году записал произведения Кясу Ханса. В Тарту Гротьян находился лишь небольшое время, так как не нашел в разоренном городе службы и места жительства и отправился уже в том же году в Отепя (Odenpäh). Неизвестно, сделана ли копия Гротьяна по оригиналу Ханса или по другой копии, в каком случае она уже копия копии.
Литературными образцами жалобной песни Кясу Ханса, написанной в основном в четырыхчастном трохее с мужскими рифмами, называли книгу песнопений на тартуском диалекте (формальными образцами, вероятно, и частичное обращение к поэтике народной песни, например, из-за встречающейся в произведении начальной рифмы) и историю Иосифа Флавия об уничтожении Иерусалима (например, через выпущенную в 1690–1691 гг. церковную книгу на тартуском диалекте, одной из частей которой было „Jerusalemmi Lina hirmolinne Ärrähäetus“ в переводе Андреаса и Адриана Виргиниуса). Помимо этого предполагали влияние немецкой поэзии тридцатилетней войны и возникших на месте немецкоязычных песен о Северной войне при условии, что Кясу Ханс знал немецкий язык (Аарне Винкель).
Жалобная песня Кясу Ханса может рассматриваться и как часть современной эстоноязычной традиции стихотворений на случай, в ней находили схожесть с похоронными песнями (Корнелиус Хассельблатт) и с хрониками (Аугуст Аннист называет ее даже «рифмованной хроникой»). При всем этом мы имеем дело, вероятно, с единственным произведением эстоноязычной поэзии на случай 17 и первой четверти 18 в., которое единственным дошло до народа. Фридрих Бинеманн-младший назвал Кясу Ханса даже «народным поэтом» (Volkspoet).
В языковом отношении жалобная песня находится в своем времени на очень хорошем уровне, по сравнению с церковными песнями она и народнее. Некоторые языковые погрешности можно объяснить, скорее всего, уровнем эстонского языка автора копии, родившегося и получившего образование в Германии Гротьяна, оно не могло быть безупречным. Аугуст Аннист даже пытался реконструировать оригинальную версию песни, отчищая копию Гротьяна от предполагаемых иноязычных влияний и представляя «более правильный» текст, какой, по его оценке, гораздо лучше отвечает умениям и намерениям Кясу Ханса (этот текст был опубликован в 1993 году в журнале „Akadeemia“).
Начиная с опубликованной в 1894 году статьи Виллема Реймана по отношению к Кясу Хансу используется в качестве постоянного эпитета определение «первый по происхождению эстонский писатель/поэт», которое надо посчитать на самом деле устарелым и ошибочным после того, как Яан Кросс вписал в романе «Между тремя поветриями» Бальтазара Руссова в эстонцы и включил его хронику на средне-нижнем немецком языке в эстонскую литературу. Но считать Кясу Ханса первым достоверным эстонским и пишущим на эстонском языке литератором вполне оправдано.
Первая публикация жалобной песни в 1902 году „Kässo Hans' Klaglied über die Verstörung der Stadt Dörpt“ вместе с немецким подстрочным переводом, вышла на основании перевода 1856 года члена Ученого эстонского общества и магистра Короля благодаря историку и издателю Фридриху Бинеманну-младшему, использовавшему и помощь школьного писателя Яана Небоката. Жалобной песне Кясу Ханса о постигшем в Северной войне Тарту бедствии нет аналога в немецкой прибалтийской литратуре.
В контексте же прибалтийской литературы катастроф жалобная песня пухьяского пастора находится в одном ряду, например, с драматическим стихотворным диалогом Каплана эстонского прихода Яановской церкви Тиммана Бракеля „Christlich Gesprech von der grawsamen Zerstörung in Lifland“ («Христианская беседа о случившемся в Ливонии жестоком разгроме», 1579), который рассматривает случившееся во время Ливонской войны или с книжным дебютом опять-таки жителя Тарту Якоба Михаэля Рейнхольда Ленца – эпическим стихотворным циклом „Die Landplagen“ («Наказания земли», 1769), получившим среди прочего творческий импульс от постигших Тарту в 18 веке бед (шестичастный труд рассматривает голод, чуму, пожары, наводнения и, очевидно, не без влияния лиссабонской катастрофы 1755 года, землетрясения). Хотя Я. М. Р. Ленц был сыном пастора Яановской церкви (Кристиана Давида Ленца), о том, был ли он знаком со сделанной Гротьяном за несколько десятков лет назад копией песни Кясу Ханса в метрической книги родного города, можно только спекулировать. И у Ленца, и у Кясу Ханса бросается в глаза реалистичность бытовых описаний, «близость к жизни», что может быть частично объяснимо непосредственным личным опытом, и стремление к независимости от распространенной в текстах христианско-моралистической тенденции – все три произведения толкуют уничтожение цветущей культуры как Господне наказание.
Заключение
Из-за политической направленности, т.е. «русофобства» новых публикаций жалобной песни Кясу Ханса выходило в 20 веке не так уж и много. Вторая мировая война со своими новыми, затронувшими Тарту разрушениями сделала произведение снова актуальным (именно во время войны и после нее Кясу Хансом и его жалобной песней художественно занимались Фридеберг Туглас и Герберт Салу). Но во время советской оккупации это первое эстонское выдающееся стихотворное произведение, оказавшись и «идеологически подозрительным», публиковалось в лучшем случае в сильно сокращенном виде – впервые в антологии „Eesti luule antoloogia“ в 1955 году. После Второй мировой войны полный текст жалобной песни был впервые опубликован только в 1988 году – в брошюре Эстонского общества охраны старины во время Поющей революции. Выход к широкой общественности произведение получило год спустя в антологии эстонской поэзии „Sõnarine“. Год спустя из печати вышел и перевод жалобной песни на русский язык (Антология эстонской поэзии: 1637–1987 г.), но в его основе была редакция антологии 1967 года, где отсутствовало 13 строф.
Вахур Аабрамс
