Биография
Николай Пирогов родился 13 ноября 1808 года в Москве в семье казначея Ивана Пирогова и Елизаветы Новиковой. Отец был выходцем из крестьянской семьи. Известно, что в детстве Пирогов любил играть во врача, подражая другу семьи профессору Московского университета и хирургу Ефрему Мухину. Первоначальное образование Пирогов получил дома, выучил латинский язык. В 1822 году поступил в пансион Василия Кряжева, но учебу там пришлось прервать, так как из-за кражи денег подчиненным семья Пироговых оказалась в тяжелом материальном положении. Обвиненный в хищении отец Пирогова скоропостижно умер, но успел в 1824 году организовать поступление сына на медицинское отделение Московского университета. Николаю было всего лишь 14 лет, но благодаря хлопотам отца его свидетельство о рождении переписали так, чтобы ему было уже 16 – возраст, в котором можно было получать высшее образование. Во время учебы Пирогов был вынужден ютиться с семьей у родственников, носить обноски, недоедать. В своих позднейших мемуарах «Вопросы жизни. Дневник старого врача» он довольно-таки скептически описывал методы преподавания в Московском университете: преподаватели (среди них наиболее выделялись Матвей Мудров и Кристиан Лодер) занимались только изложением теории, да и то показывали анатомию на платках, объясняли медицинские проблемы с помощью Бога, однако, все-таки, их приверженность к науке оказала на Пирогова свое влияние.
В 1827 году профессор физики и ректор Дерптского университета Паррот организовал в Дерпте профессорский институт, основанный с целью формирования новых профессорских кадров в российских университетах. Каждый кандидат должен был выбрать свою специальность: Пирогов сперва хотел заниматься физиологией, но Мухин посоветовал ему обратить внимание на что-либо другое и Пирогов выбрал хирургию. Сдав в июне 1828 года экзамен в Петербургской медико-хирургической академии, Пирогов приехал в Дерпт. Согласно планам после двухлетней подготовки в Дерпте учащиеся еще два года должны были практиковаться заграницей. В Дерпте за русскими студентами должен был приглядывать профессор русского языка Василий Перевощиков, с которым у Пирогова не сложились отношения, и профессор даже написал на него жалобу. Радушный прием Пирогов нашел в доме Иоганна Кристиана Мойера, который стал одним из его наставников. В своих мемуарах Пирогов описывает его как «личность замечательную и высокоталантливую», называет его «талантливым ленивцем», отмечает его музыкальные таланты: в особенности Мойер любил играть Бетховена. В доме Мойеров Пирогов познакомился с поэтом Василием Жуковским, который читал в гостях пушкинского «Бориса Годунова». Познакомился Пирогов и с поэтом Николаем Языковым. Между тем проживавший в Карлово Фаддей Булгарин описывается в мемуарах хирурга карикатурно: по свидетельству автора тот постоянно нарывался на ссору с местными остзейцами, угрожал купцам, что если они не уценят ему товары, то он напишет про них в «Северной пчеле». Не сошелся Пирогов и со своим сокурсником Федором Иноземцевым. Среди ближайших его дерптских друзей следовало бы назвать Владимира Даля, в ту пору тоже занимавшегося хирургией, но оставившего Дерпт в начале русско-турецкой войны 1828 года, впоследствии прославившегося как автор «Толкового словаря живого великорусского языка». В Дерпте Пирогов подружился и с Карлом Эдуардом Липхартом, о котором вспоминал в мемуарах как о человеке необычайно разносторонних дарований: он занимался и математикой, и анатомией, и теологией, и искусством. Особенно следует выделить доктора Вахтера, который первым признал в Пирогове способности хирурга. Одновременно с Пироговым в Дерпте учился на врача и Фридрих Рейнхольд Крейцвальд.
Именно в Дерпте хирургические таланты Пирогова раскрылись в полной мере. Убежденный в руководящей роли практического опыта, он часами проводил время в экспериментальной лаборатории, проводя опыты на животных. В 1829 году Пирогов получил золотую медаль за исследовательскую работу об артериях. 31 августа 1832 года он защитил докторскую диссертацию „Num vinetura aortae abdominalis in aneurysmate inguinali adhibitu facile ac tutum sit remedium“, которую на старости лет охарактеризовал как «неплохую» для молодого докторанта. Она вызвала резонанс и в Западной Европе и была опубликована в медицинском журнале Опица „Journal der Chirurgie und der Augenheilkunde“. После учебной поездки в Германию в 1833-1835 гг. и работе в больницах Петербурга, где он читал и курс хирургической анатомии для врачей (1835-1836) Пирогов вернулся в Дерпт, так как попытка получить профессуру в Московском университете не увенчалась успехом (место получил Иноземцев). 9 марта 1836 года Пирогов был утвержден на место Моейра профессором теоретической, оперативной и клинической хирургии. Лекции Пирогова, на которых он уже сразу знакомил студентов и с анатомическими препаратами, сделались популярными. В качестве преподавателя Пирогов проявил себя очень требовательным, требующим, чтобы студент-хирург умел бы объяснить каждое свое действие. О своей занятости он сообщал, что должен был «1) держать клинику и поликлинику, по малой мере 2 ½ - 3 часа в день, 2) читать полный курс теоретической хирургии – 1 час в день, 3) оперативную хирургию и упражнения на трупах – 1 час в день, 4) офтальмологию и глазную клинику – 1 час в день, итого – 6 часов в день», но даже этого времени не хватало. По субботам у Пирогова собирались студенты, происходили обсуждения научных проблем.
В 1837 году Пирогов выпустил первый том «Анналов хирургического отделения клиники императорского университета в Дерпте». Второй том вышел в 1839 году. Этот труд представляет собой систематизированное описание историй болезней, дополненных соображениями общего характера, размышлениями и выводами. Эпиграф к произведению взят из Руссо. «Анналы» не только научный труд, но и исторический документ, по которому можно судить о врачебной практике того времени, о том какие были пациенты клиники Дерптского университета. Подражая Руссо, автор не боится рассказывать и о своих ошибках и заблуждениях. Стиль Пирогова отличает ясность и четкость, но одновременно и поэтичность: научные определения и описания операций совмещаются с необычными метафорами и сравнениями: так, кровь протекает жужжа, а нож надо держать как скрипичный смычок.
Пирогов производил хирургические операции не только в Дерпте, но и в Риге и Ревеле. Его операционные поездки в шутку называли «Чингисхановыми нашествиями»: у Пирогова всегда было множество пациентов. В Ревеле он познакомился с князем Петром Вяземским, графом Федором Толстым-Американцем, поэтессой Евдокией Ростопчиной. В своих мемуарах Пирогов вспомнил и семейство Винклеров – отец и сын были врачами, отличавшимися не только некоторыми странностями характера, но и большой честностью.
Подводя итог своим дерптским годам, Пирогов писал: «В течение 5 лет моей профессуры в Дерпте я издал: 1) Хирургическую анатомию артериальных стволов и фасций, 2) Два тома клинических «Анналов», 3) Монографию о перерезании ахиллесова сухожилия. И сверх этого – целый ряд опытов над живыми животными, произведенных мною и под моим руководством, доставил материал для нескольких диссертаций, изданных во время моей профессуры, а именно: 1) О скручивании артерий. 2) О ранах кишок. 3) О пересаживании животных тканей в серозные полости. 4) О вхождении воздуха в венозную систему. 5) Об ушибах и ранах головы». Между тем, исследователи подсчитали, что за время профессуры Пирогова было защищено не пять, а тринадцать диссертаций. Однако для расширения деятельности Пирогова двадцать две койки клиники Тартуского университета было не так уж много.
В 1841 году Пирогов занял должность профессора Медико-хирургической академии в Петербурге. На этом посту ему приходилось сталкиваться с множеством трудностей бюрократического характера, отношения с начальством тоже складывались нелегко. Необычайная сосредоточенность Пирогова на своей профессии изумляла не только его врагов, но и друзей. Когда в 1840 году Пирогов просил согласия на брак с дочерью Мойера Елизаветой (ему было отказано), то Жуковский шутил в письме, что «Пирогов и над нею будет делать эксперименты». В Медико-хирургической академии один из докторов распространял слухи о сумасшествии Пирогова. Его нововведения: усовершенствование производства хирургических инструментов, борьба за гигиену и порядок (все то, что кажется сейчас элементарным) воспринимались как чудачества.
Пирогов пригласил в Петербург двух высоко ценимых им прозекторов. Одним был Венецлав Груббер из Вены, а вторым Георг Юлиус фон Шульц(-Бертрам), который был один из друзей Пирогова в Дерпте. Пирогов упомянул его даже в своей докторской диссертации: «Мне остается выразить публично благодарность студенту-медику Георгию Шульцу (родом из Эстонии), который всегда помогал мне в проведении опытов делом и советом; я не нахожу достаточных слов, чтобы похвалить его за проявленную им в этих делах изобретательность».
14 декабря 1847 года Пирогов сделал первую операцию под эфирным наркозом. Через два года вышел и его труд «Отчет о путешествии по Кавказу». В 1848 году против Пирогова появились выступления в печати: один из профессоров с помощью Булгарина стал обвинять его в плагиате. Пирогов потребовал суда и подал в отставку, но ее не приняли.
Дальнейшая деятельность Пирогова тесно переплетена с историей Крымской войны (1853-1856), где ему приходилось оперировать рекордное количество раненых, бороться за лучшие госпитальные условия, взять под свое руководство деятельность первых в России медсестер. Хотя результаты его деятельности были впечатляющими, тем не менее, Пирогов отправился в отставку из Медико-хирургической академии (1856).
Новой сферой деятельности Пирогова стала педагогика: в сентябре 1856 году он стал попечителем Одесского учебного округа, контролировал порядок школ, ратовал за отмену телесных наказаний, но ему удалось лишь добиться принятия ограничений в этой области. Вынужденную компромиссную позицию Пирогова критиковал Николай Добролюбов. Пирогов выступал и как публицист: ему принадлежит статья «Вопросы жизни», опубликованная в 1856 году, но до этого распространявшаяся в рукописи, как и его при жизни неопубликованный текст «Идеал женщины». Помимо Одессы Пирогов был и попечителем учебных заведений Киева, но в этой области навлек на себя недовольство начальства и был уволен (1861).
До конца своей жизни (23 ноября 1881 года) Пирогов будет жить в своем имении Вишня, где продолжит заниматься опытами, приемом пациентов, размышлениями на философские и религиозные вопросы. Время от времени будет возникать нужда в его услугах и на государственном уровне: так в 1862-1866 гг. он отправляется заграницу руководить молодыми русскими учеными. Во время этой поездки Пирогов вылечил самого известного своего пациента – итальянского революционера Джузеппе Гарибальди. Осенью 1870 года Пирогова звали на театр франко-прусских военных действий. Наконец, в 1878 году его вспомнили в связи с русско-турецкой войной. Каждая поездка воплотилась в очередной научный труд: «Начала общей военно-полевой хирургии» (1865, на немецком раньше, чем на русском – 1864), «Отчет о посещении военно-санитарных учреждений в Германии, Лотарингии и Эльзасе в 1870» (1871), «Военно-врачебное дело и частная помощь на театре войны в Болгарии и в тылу действующей армии в 1877-1878 гг.» (1879). Умирал Пирогов от рака: врачи пытались скрывать от него этот диагноз, а он полагал, что они профессионально ошибаются.
Творчество
«Вопросы жизни» (1879-1881)
задумывались Пироговым как дневник, но оказались произведением, крайне неоднородным в жанровом отношении. Это и действительно дневник, где описывается домашняя жизнь старого Пирогова, погода, сельскохозяйственные заботы, но одновременно это и размышления на политические, общественные, религиозные и философские темы. Врач и материалист, Пирогов, задается вопросом о существовании высшего опыта, который должен дополнять практические наблюдения, рассуждает о потустороннем мире. Исследователи находят схожие мотивы в работах философов и ученых следующих поколений: в какой-то степени альтернативная церковности спиритуальность Пирогова предвещает труды Константина Циолковского, Владимира Вернадского, Павла Флоренского, супругов Рерих. Но «Вопросы жизни» это еще и мемуары, не доведенные до конца, но, тем не менее, затрагивающие ряд важнейших эпизодов в жизни Пирогова. Одним из них является жизнь в Дерпте.
Пирогов вспоминает своих однокурсников, преподавателей, друзей и недругов. «Перевощиков был тип сухого, безжизненного, скрытного или, по крайней мере, ничего не выражающего бюрократа; сама походка его, плавная, равномерная и как бы предусмотренная, выражала характер идущего». «Мойер служить типом видного мужчины. В молодости он, вероятно, был очень красивым блондином. Речь его была всегда ясна, отчетлива, выразительна. Лекции отличались простотою, ясностью и пластичной наглядностью изображения». «За что не брался Даль, все ему удавалось». Профессор анатомии Цихориус был «оригинал, закоренелый немец, остроумный и даровитый, с необыкновенной памятью (он наизусть почти знал «Оберона» Виланда), но горький пьяница». Карл Липхардт, человек, «имевший так много разнообразных научных и притом глубоких сведений» отличался полным отсутствием педантизма и чрезвычайной скромностью. Автор находит, что во время его пребывания в Дерпте «университет пользовался большою славою в России» и там заведовали «отличные люди», описывает студенческий быт, но находит, что за редким исключением русским студентам не пошло на пользу пребывание в Дерпте: «Карамзины и Сологуб едва ли вынесли что-нибудь из дерптской научной жизни, кроме знакомства с разными студенческими обычаями; другие, как например, Языков, воспитанники из учреждений императрицы Марии и приезжие из Москвы и Петербурга полурусские и полунемцы просто спивались с кругу и уезжали чрез несколько лет в весьма плохом виде». Но отношение Пирогова к студенческим порядкам двояко: с одной стороны он осуждает их легкое времяпровождение и дистанцируется от него («только два раза я из любопытства съездил на коммерш»), с другой же полагает, что даже такое зло как дуэль способствовало «благочинию» и «вежливости» в отношениях между студентами: «О драках, заушениях, площадной брани и ругательствах между ними не может быть и речи». Описывает мемуарист и академические порядки: так во время экзамена докторант должен был угощать декана, покупать для него чай, сахар, вино, торт и шоколад, а Пирогов пришел к декану без угощения вообще. Несколько страниц посвящены и городским нравам, скандальным маскарадам, забавным историям. Пирогов несколько критичен и даже ироничен, но не щадит и самого себя, так на старости лет делает себе упрек за излишний экспериментаторский пыл, стоивший жизни многим животным. Есть и мемуарах и неточности, субъективизм автора очевиден.
Большой интерес представляют размышления Пирогова о русско-немецких отношениях. Автор признается, что его первоначальное мнение о немцах не было высоким: «В годы моего пребывания в Дерпте немцы и все немецкое производили на меня какое-то удручающее впечатление. Мне казались немцы надутыми и натянутыми педантами, свысока, недоброжелательно и с презрением относящимися ко всему русскому, а следовательно и к нам. Они, скучные и бездарные учителя, казалось мне, не могли возбудить в нас ни малейшего сочувствия к своей науке. Напротив того, французы казались народом избранным, даровитым, симпатичным. В моем дневнике, который я вел тогда, беспрестанно встречались порой страстные, лирические возгласы то против однокашника моего Иноземцева, то против немецких профессоров. Это предубеждение мы, русские, выносили с собой из дома и из наших университетов. /---/ Все казалось с первого взгляда туманным, сбивчивым, неясным. То ли дело у француза – все ясно, чисто, гладко, наглядно». Эта антипатия до известной степени была согласно Пирогову взаимной: «Остзейские немцы своими отношениями к русским вообще поддерживали антипатию – не хотели знать ничего русского; покровительствуемые и отличаемые правительством, они и к нему только тогда относились сочувственно, когда оно оказывало им явное предпочтение и соблюдало их немецкие интересы». Однако общие выводы, которые делает в своем произведении автор, оказываются выше национальных предрассудков, скорее наоборот, призывают к терпимости и содружеству: «Чем долее я оставался в Дерпте, чем больше знакомился с немцами и духом германской науки, тем более учился уважать и ценить их. Я остался русским в душе, сохранив и хорошие, и худые свойства свой национальности, но с немцами и с культурным духом немецкой нации остался навсегда связанным узами уважения и благодарности, без всякого пристрастия к тому, что в немце действительно нестерпимо для русского, а может быть и вообще для славянина. Неприязненный, нередко высокомерный, иногда презрительный, а иногда завистливый взгляд немца на Россию и русских и пристрастие ко всему своему немецкому мне не сделались приятнее, но я научился смотреть на этот взгляд равнодушнее и, нисколько не оправдывая его в целом, научился принимать к сведению, не сердясь и без всякого раздражения, справедливую сторону этого взгляда». В другом месте Пирогов напрямую задается вопросом, насколько возможно, исходя из своего субъективного опыта, судить других и находит, что «ведь не можем мы, в самом деле, винить нацию, и нацию, очевидно, даровитую и высококультурную, что она предпочитает и старается предпочитать свое – чужому. Когда свое действительно и существенно хорошо, то вопрос: насколько лучше его чужое – трудно решить. Мы не должны судить по себе». В словесной дуэли между зазнавшимся Булгариным и рассудительным Мойером Пирогов солидаризируется с точкой зрения Мойера. Но даже последний «проходя однажды со мною по улице, увидел чухонца, колотившего напропалую палкой свою лошаденку; она застряла в грязи с возом дров. Смотрю – мой Мойер, всегда спокойный и разумный, вдруг бросается на мужика и дает ему несколько подзатыльников, что-то крича по-чухонски и, очевидно, заступаясь за несчастную лошадь».
Эстонцы на страницах «Вопросов жизни» всегда остаются на периферии. В лучшем случае это слуги. К Пирогову нанялась супружеская чета, где жены была латышка, а муж эстонцем. Согласно неписаной традиции начинается сопоставление представителей двух народов: «Муж Иоганн, тип чухонства – нерасторопный, тяжелый, непонятливый, впрочем, очень честный и работящий, годился бы собственно для ношений одних тяжестей; он был сильный коренастый парень. Смешон до крайности своей неповоротливостью и свойственной всем эстонцам невозможностью произносить букву «с» перед «т». /---/ Совершенно другое существо была жена Иоганна, латышка Лена: подвижная, всегда чем-то занятая, чистоплотная, аккуратная, всегда в чистом белом чепце и фартуке; Лена могла везде успеть и всюду поспеть в два раза быстрее своего мужа; зная хорошо по-немецки она говорила за мужа; знала хорошо считать и писать». Пирогов много пишет о находчивости, тактичности и культурности своей долговременной служанки. В какой-то степени в ее описании доминируют те черты, которыми многие путешественники и гости описывали немецких домохозяек: домовитость, толковость, умение создать уют. Для Пирогова не осталось незамеченной и тяга местных жителей к немецкой культуре, в частности проявлявшаяся в возникновении так называемых «можжевеловых немцев». Он пишет о том, что «как только эст или лет делался горожанином, ремесленником, школьником городского училища, он превращался или старался превратиться в чистокровного немца. И сколько уже дельных и талантливых врачей и мастеров с немецкими и ненемецкими именами перешло из эстов и летов в немецкую интеллигенцию! Многие из перешедших в мое время забыли и старались хорошо забыть свое происхождение, скрывая его или относясь к своему народу свысока. /---/ Лена сказывала мне, что крестьяне недолюбливают саксов (господ); но о себе она умалчивала, относя себя уже к другому, более культурному слою».
Зафиксированное Пироговым отношение остзейцев к эстонцам - презрительное, насмешливое. Причину нищеты крестьян «приписывали тупости и идиотизму эстонского мужика». Автор приводит в своем произведении некоторые фольклорные истории о примерах ограниченности эстонца: последний верит, что посаженные в землю деньги должны расти, на базаре, покупая яйца, расплачивается за каждое яйцо отдельно монетой, глотает чтобы вылечиться пробки и т.п. «Не в пользу чухонского остроумия» приводит автор реальный случай того, как из заднего прохода крестьянина был вытащен колокольчик от дуги, с помощью которого бедняка пытался избавиться от запора. Но, пересказав все эти истории, мемуарист не делает суровых выводов, наоборот, находит, что «эст, несмотря на свою неразвитость, не ленив, настойчив и терпелив». В какой-то степени Пирогов обязан своей виртуозной техникой и искусству диагноза и местному населению, на трупах которого он постигал хирургию.
«Вопросы жизни» Пирогова не переведены на эстонский язык полностью, хотя они заслуживают издания отдельной книгой. Это увлекательно и красочно написанное произведение является важной вехой в истории мемуаров учащихся в Тарту студентов. С ним перекликается второй не менее важный текст, автор которого тоже является врачом – это «Воспоминания» Викентия Вересаева.
В Тарту находится памятник Пирогову (1912), возле которого любят отдыхать студенты (от имени Пирогова место называется Пиро). Пирогов, в юные годы прилежный и всегда занятый исследованиями студент, стоически взирает на расположившихся с пивом и сигаретами молодых.
Борис Вейзенен